Настойки «Старый доктор», виды

В ноябре, 12 числа 1996 года, я заготавливал дрова на зиму, свалив несколько сухостойных лиственниц и их раскряжевав, а дело было к пяти часам дня, на севере Читинской области, ночь в зиму начинается быстро, в 6 часов вечера уже темно. Пока было светло свалил старую сухую осину, верх у нее был сучковатый, а сухие осиновые сучья на редкость крепки и упруги и не уступают лиственничным. Срубив крупные, ближе к верхушке взялся рубить прямой сук, но уже было серо, и ударил я как то неловко, сук спружинил от удара, топор вылетел из руки и как бумеранг, описав в воздухе полукруг, ударил меня в правую ногу на ладонь ниже колена.

Я еще успел убрать ногу назад, и удар получился скользящим, как бы снаружи ноги, снизу внутрь налево, и просек ногу передним носком на глубину 3-4-х сантиметров, а длиной до 5 см, произошло это мгновенно и, кроме удара, рассечения не почувствовал, т.к. по случаю 40˚С мороза был одет в ватники.

Топор был наточен, как бритва, потому что тупым топором дров не наготовишь. Подняв топор я пошел домой, разделся и увидел на ноге разрыв, как открытый рот, крови не было, т.к. в этом месте нет мелких кровеносных сосудов, а крупные не были задеты. Взяв обычной поваренной соли, засыпал рану и забинтовал, на четвертый день рана затянулась хорошо.

И я про нее почти забыл, а где то через полмесяца после вывоза дров, хорошо протопил баню и хорошо пропарился, к вечеру после бани я обедал, и ко мне приехали из соседнего поселка люди и попросили меня съездить с ними, т.к. товарищ у них работая на пилораме, сильно сорвал спину и живот, заворачивая бревно, привезти они его не могут. Я оделся потеплее и сказал жене, чтобы она подежурила на рации, поехал к пострадавшему. Проездили мы часов 6, и когда я приехал домой, ногу у меня стало ломить.

А утром мне ногу разнесло, как арбуз, я смазал ногу смолой с маслом растительным, заварил ягель и стал его пить, но через день нога распухла от пятки до бедра, и мне пришлось обрезать старый большой валенок и ходить в обрезанном валенке без голенища, с обрезанной по калено штаниной, т.к. нога в штанину не влазила. На следующее утро ниже колена нога стала сильно пульсировать, и пошла чернота от разруба вниз, температура скакнула до +40˚С, колено перестало от опухоли гнуться, стопа начала неметь, явно началась гангрена.

Паниковать было уже поздно. Взяв 5 г борца джунгарского (аконита), я залил его 0,5 л водки и настаивал 1 час, пока аконит настаивался я из сухой осиновой чурки изготовил ножной коленный протез

Это понадобилось для того, что если мои дела пойдут совсем плохо и придется отнять себе ногу до колена, обрезать придется по суставу. Так же я приготовил 4 скобки для того, чтобы зажав этими скобочками трубочки вен и артерий избежать кровотечения, отрезал рукав от старого брезентового дождевика, я на машинке в две строчки зашил рукав с внешней стороны, пришил тесемки и получился мешочек,
туда я засыпал 0,5 кг соли поваренной, смешанной с чистотелом, для того чтобы, если я отниму ногу по суставу, то после остановки крови мне придется натянуть на культю этот мешочек с солью и чистотелом, потому что соль лучший из консервантов на Земле, а чистотел сильнейший антибиотик, и соль с чистотелом погасит гангренозную агрессию.

Так же я приготовил отжатый ягель, толченый мужик-корень, смешанный пополам с солью, жидкую листвиничную смолу, смешанную наполовину с кедровой, пересушенной и мелкотолченой, как канифоль смолой, получилась средней тягучести смесь, еще я приготовил настойку из пустых стланиковых шишек на чистом спирту. Рецепт: 3 л банка до верху набитая сухими шишками и залитая под крышку питьевым 90? спиртом (она настаивалась один год и два месяца и держалась для таких крайних случаев как этот). К тому же я снова достал старую настойку с золотым и мужик-корнем для питья.

Взял старую серебряную среднюю ложку, тонко маленьким молотком отковал ее край
и у меня получился широкий скальпель, который я 15 мин кипятил в 3-х литровом эмалированном бидоне с крышкой, а потом опустил горячий в банку со стланиковыми шишками и спиртом. Затем все приготовленное я поудобнее разложил на столе, вдоль стола поставил широкую скамейку, выпил 150 г чистого спирта с накапанной туда настойкой, 15 капель золотого корня и мужик-корня и 3-мя каплями аконита, протер раненное место настойкой спирта на шишках, после того как спирт высох нога в этом месте покрылась тонкой пленкой лака, я взял ложку и начал вскрывать ногу по ране, явной боли не было, но пальцы на ноге покалывало и они дергались.

Пятка ноги лежала на табуретке, а между табуреткой и скамейкой стоял эмалированный таз. Скальпель уперся в кость и я довел его вправо до окончания старого разреза и прорезал дальше на 2 см, затем вынул скальпель, повернул его на 180? и снова ввел в разрез, теперь сделал прорез влево на 1 см по свежему от края раны, в этом месте ткани тонкие и близко к кости, но из-за отека рана получилась глубокой, на все лезвие скальпеля, икру начала дергать судорога, а пальцы скрючило на стопе.

Я двумя ладонями надавил на икру ноги и мне показалось, что пальцы на ноге лопнут от давления и боль молниями ударила в голову раз до 8 ударов. Справившись с болью, я стал сдавливать дальше, по той причине, что мне, кроме ноги и жизни, терять уже было нечего, и операция продолжилась. Из раны потек субстрат похожий на свеколь-нотоматную густую пасту и выдавилось около 0,7 л, но гноя не было, а это означило, что гангренозный процесс идет активно и организм уже не справляется.

При помощи маленькой 70 г клизмы я густой настойкой золотого и мужик корня проспринцевал рану, когда настойка из раны вытекла, то образовалась полость объемом около 100 г, икра стала дряблой и мягкой, а при надавливании острая резкая боль стала бить в пятку, что означало о маленьком шансе спасти ногу. Решил – ногу отрезать всегда успею.

У меня появился шанс продержаться еще сутки, и если опухоль спадет после лечения на четверть, а температура до +38?С, то ногу и жизнь с Божьей помощью я спасу. Взяв столовой ложкой смесь толченого мужик-корня с поваренной солью, я стал засыпать эту смесь в рану, вошло 3 столовых ложки смеси, когда рана заполнилась доверху, я сделал лепешку из смеси смол и залепил этой лепешкой рану толщиной 1 см, на смолу положил сверху отжатый ягель и прибинтовал его плотно, а затем закутал кусками одеяла для того чтобы нога еще и не промерзла, потому что нужно было топить дом, носить воду, делать замеры, работать на рации и кормить коз, жена все делать не успевала, и поэтому через силу мне нужно было активно двигаться.

Ночью, через 6-7 часов ногу стало дергать и жечь в разрезе, но температура упала до +39?С и все это время я через 1 час пил аконит по каплям добавляя каждый раз по одной капле, и уже когда задергало ногу количество капель дошло до 9, а общий счет дошел до 42 капель слабой настойки аконита (т.е. 1 столовая ложка за 7 часов) и если задергало ногу, то аконит стал работать, а организм еще справляется с этой дозой, и я к утру довел дозу до 25 капель, язык начал реагировать на яд легким онемением.

В бутылку с настойкой я добавил 3 столовых ложки водки для той цели, чтобы бутылка была полной, а вытяжка аконита всегда разбавлялась водкой не достигая предельной концентрации, хотя корня аконита в бутылке было всего 5 г, но нельзя забывать что это один из сильнейших ядов на земле растительного происхождения и действовать с ним нужно с предельной осторожностью. Спать в эту ночь я не мог и к утру почувствовал, что стопа стала чувствовать пол, а при ходьбе гнуться в голеностопе, т.е. работать, это меня успокоило, а при замере температуры градусник показал +38?С, и в ране появился сильный зуд, но расслабляться было рано.

Пить аконит я продолжал, но уже прием делал через 2 ч по 25 капель. Через сутки повязки на ноге ослабли, и я решил сделать перевязку. Когда снял повязки, ягель оказался сухим, а рана пустой, после спринцевания обнаружилось, что топором я рассек большую берцовую кость почти поперек, под углом в 15? снизу вверх и кусок кости с ноготь большого пальца на руке, был срублен и почерневший, находился в углу разреза.

Я продезинфицировал сапожный крючок, которым подшивал валенки, и подцепил им осколок, вынул его из раны, в отверстии кости открылся позеленевший костный мозг, крючком удалил эти сгустки из кости на глубину до 3-х см и снова засыпал рану смесью мужик-корня и соли. Вошло уже 2 столовых ложки смеси, опять сделал из смолы лепешку и залепил рану, закрыв ее отжатым ягелем. Для полного заживления понадобилось еще четыре таких перевязки, каждая перевязка производилась через 2-е суток.

Температура +38?С держалась еще 5 суток, а затем резко пошла на спад. Через восемь суток температура стала нормальной, аконит продолжал пить по следующей схеме: 18 капель через 3 часа, каждые сутки прибавляя по часу пока к февралю месяцу не стал пить 1 раз в сутки по 7 капель, а через неделю прекратил пить аконит совсем. После каждого приема язык немел на 40 мин, потом отпускало.

Пятую перевязку я сделал на чистой смоле и снял повязку через 5 дней, рана хорошо зарубцевалась, и шрам стал овальным, как голубиное яйцо. При перевязках после смеси корня с солью гноя не было, а всегда присутствовала сукровица и после спринцевания настойкой мужик-корня с золотым ткани были слабо розовыми. Опухоль спала на девятые сутки и нога чувствовала все прикосновения хорошо, только иногда при перевязке и спринцевании безымянный и мизинец стягивала судорога.

Из этого делаю вывод, что при травмах мелочей нет и тепло для травм очень опасно, почему в старое время к рубленым и резаным ранам с гематомами и переломами прикладывали лед в пузырях.”

КУДРЕВИЧ В.В.
“Забайкальское врачевство”

Старый доктор

Старый доктор, известный медицинскому миру Кубани уролог варил суп.

На небольшой веранде, приспособ­ленной под кухоньку, кипело варево и витал вкусный запах мяса и специй. На подоконнике, рядом с кастрюлей, в очерёдности – что за чем бросать – стояли баночки с нарезанной морковью, картошкой, луком. Доктор любил делать всё последовательно и обстоятельно. К этому его приучили профессия и сама жизнь. За пятьдесят лет врачебной практики он исцелил множество больных как хирург и кабинетный доктор. Он врачевал по-настоящему, был сердечным, добрым, отзывчивым человеком, и за это его любили пациенты. Краевые урологи уважали, называя за высокий профессионализм районного коллегу профессором. Хотя ни о какой научной степени речь не велась. Единственный, кто его недолюбливал, – медицинское начальство. И причина была одна – строптив характером, прямодушен доктор, не умел прогибаться и лукавить. И не умеет. Зато всегда был чес­тен.

В станице о нём до сих пор ходит байка, рассказанная цыганом: как доктор того оперировал, вылечил и в благодарность не взял ни денег, ни золотого кольца. Оставить себе такую вещь по закону племени цыган не мог, в расстройстве кольцо пропил («А шо було робыть?») – и попал опять в урологию. Смех и грех, конечно, но всё это в прошлом. Теперь известный доктор Махитаров варит свой стариковский суп и живёт один. Его не забывают дети и внуки, навещают друзья, наведываются за советом коллеги, изредка заезжаю я, хотя вспоминаю старика часто.

Сегодня вот, под Новый год, опять заглянул к доктору и застал его за поварским делом.

– Григорий Леонтьевич! Можно поздравить Вас с наступающим Новым годом как член партии члена партии? – говорю я с порога.

Доктор чувствует в моём голосе подвох, но шутки не улавливает, жмёт мою руку и произносит:

– …А я ни в какой партии, Степан Павлович, не состоял и не состою.

– Ну как же, при социализме было две партии: КПСС и «не КПСС». Мы с вами куда входили?

– А-а,- смеётся он. – Да-да, в «не КПСС».

Он засыпает в суп овощи и заходит следом, шаркая чунями.

– Вот, – ставлю я на стол бутылку домашнего вина. – Получилось такое, как вы любите.

– Красное. Со вкусом и послевкусием.

– Тогда пробуем, пятьдесят граммов могу себе позволить.

Он идёт в комнату за рюмками. Доктор живёт в своём старом доме с обвалившейся мес­тами штукатуркой и покривившимися ставнями. Из всего хозяйства у него большой серый кот, который неизвестно где шастает, и пчёлы. Пчёлы сейчас спят. Пчёлы – это жизнь доктора. В прямом и переносном смысле. Он их держит давно, много лет, сколько – точно и не помнит. Как человек сельский и коренной кубанец, он с детства любит этих махоньких трудяг, и его пасека ему всегда хорошо помогала. За мёд он купил когда-то себе «Волгу», которую потом украли, за него же построил хороший дом. Было это в конце социализма, и райком КПСС ещё успел попортить доктору нервы вопросом: «На какие средства строи­­тесь?». Знали, что взяток уролог не берёт – самим же смотрел «передницу», знали про пчёл, а всё равно прорабатывали члена «не КПСС». Властью были. Теперь тот дом в сравнении с особняками новых бонз, осевших в станице, – скромная хатёнка, хотя кирпичный. Но для доктора он хорош и дорог, при нём есть кухонька, которую доктор себе определил на старость. Думал, сын закончит мединститут, женится, и будут они работать в одной больнице вместе, а потом придёт старость, будет он доглядывать внуков, жить в своей кухоньке, читать любимые книги… Хоть в старости побудет счастливым.

Всё так и вышло: дом построил, сын Серёжка выучился, стал глазным хирургом (редчайший специалист для села!), женился на кардиологе, и район обрёл двух замечательных молодых врачей, которым не нужно было жильё. Серёжка стал работать в глазном отделении, маленьком, всего на две палаты – один он там врачевал, и во всём крае заговорили: «Какая в Каневской больница! Там даже глазной хирург есть!». Пациенты его полюбили сразу – Сергей Григорьевич манерой общения, характером очень походил на отца. И старый уролог всему этому был рад, он даже начал чувствовать себя счастливым.

Но счастье его и надежды на старость одним махом погубил новый главный врач, пришедший на пост из зубных бизнесменов, – закрыл глазное отделение, по его мнению, за ненужностью. Глаза – они, конечно, не зубы… Сыну, чтобы не потерять профессию, пришлось уехать в Краснодар, район лишился двух хороших врачей, а больным теперь приходится лечить глаза у того же доктора Сергея Махитарова, но в крайцентре. А старый доктор остался сам в своём старом доме.

Доктор ставит на стол рюмки, выключает газ – суп готов, и садится за стол.

Мы пробуем по рюмашке за старый и новый год, за то, что живы, и я спрашиваю старика:

– Как вам, не скучается?

В прошлый раз на подобный вопрос доктор показал мне интеллектуальную мышеловку собственной конструкции – допекла мышь. Однако серую он не поймал – слишком умное получилось приспособление для глупой мыши. Теперь доктор вместо ответа пошёл в спальню и принёс кипу книг.

– Смотрите, вы разбираетесь, правда, хороши?

Историческая, занимательная литература, повесть об амазонках.

– Выписываю по почте, по каталогам одной фирмы. И читаю с на-слаж-дением!

Читает он с большой лупой, зрение посадил на операциях, но я, зная это, подбадриваю старика.

– Но вы знаете, связь с фирмой в последнее время я решил разорвать, – продолжает он и приносит пачку пронумерованных писем фирмы, на которых в последовательности пропечатаны мнимые выигрыши доктора – от сорока тысяч рублей до полутора миллионов.

– Что, не хотите полтора «лимона»? – шучу я.

– Не хочу. Я никогда не хотел незаработанных денег, а эти деньги, я понимаю, виртуальные.

– Да, и я им на каждое письмо ответил, что не хочу таких денег, а они шлют и шлют, с меня почтальонки уже смеются, мол, когда же вы, Григорий Леонтьевич, получите свои миллионы? Дошли, понимаете, до того, что прислали письмо от ясновидящей, которая видит мой выиг­рыш со многими нулями…

– Ответил, что я врач с пятидесятилетним стажем и в ясновидение не верю. Прошу мне глупости не писать. Потому и хочу разорвать отношения.

– Да не тратьте вы деньги на конверты и время, просто игнорируйте их и всё.

– Извините, Степан Павлович, так не могу, привык уважать людей.

Ах, милый старый доктор. Уйдёт ваше поколение людей порядочных, обязательных и честных, потом наше – брать­ев ваших меньших, и кто тогда скажет и поймёт эти слова: «Извините, привык уважать людей»?

В дверь кто-то скребётся. Доктор открывает и говорит:

– Что, Котофей Василич, супчик унюхали-с? Того и явились домой? Спасибо вам, спасибо, что не забываете хозяина.

Кот делает небрежно «Мря-а-ам» и запрыгивает на свободный стул.

– Вот так и живёт старый доктор, уважаемый Степан Павлович. Вот так, – произносит он и глядит куда-то мимо меня.

Старый Доктор

Одна из грубейших ошибок — считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке. Вспыльчивый ребенок, не помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного ребенка выманили игрушку; у взрослого — подпись на векселе. Легкомысленный ребенок за десятку, данную ему на тетрадь, купил конфет; взрослый проиграл в карты все свое состояние. Детей нет — есть люди, но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств…

Как-то в одной из соцсетей мне на глаза попалась фотография памятника: пожилой изможденный мужчина в окружении таких же худых детей, словно стремящихся прижаться к нему в поисках защиты. Поискав информацию о скульптуре, нашла имя мужчины — Януш Корчак. Биография этого человека поразительна: сама жизнь Корчака — наглядный пример того, что Человек всегда остается Человеком.

Он родился 22 июля 1878 года в семье адвоката. При рождении мальчика звали Гершем Гольдшмидтом — псевдоним появился гораздо позднее, но в семье все обращались к нему — Генрик. Ассимилированные евреи были классическими представителями интеллигенции того времени: отец занимался юридическими консультациями, за двумя детьми (у Генрика была еще младшая сестра, Анна) следили мать и бабушка. Именно бабушке мальчик рассказывал, что обязательно изменит мир, когда вырастет — он уничтожит деньги, и тогда не будет разделения на богатых и бедных, а голод и нищета и вовсе исчезнут. Красивая сказка, но чистая детская душа искренне верила, что все получится. Генрик усердно учился: в варшавской гимназии он освоил несколько языков, так как считал, что они непременно пригодятся ему в будущем. Интуиция не подвела: мальчик только закончил первый класс, когда у отца обнаружилось психическое заболевание. Постепенно все накопления семьи ушли на содержание кормильца в лечебницах, и в итоге материальное положение оказалось весьма плачевным. В течение нескольких лет Гольдшмидты еле сводили концы с концами, и в 15 лет Генрик становится единственным добытчиком. Знания, полученные в гимназии, стали его хлебом: юный репетитор вытянул семью из долговой ямы.

После смерти отца юноша пишет в своем дневнике: “Как только я узнал о папиной смерти, меня охватило странное чувство. У меня еще нет своих детей, но я их уже люблю”. Думаю, что в этом чувстве нет ничего странного: лишившийся отца, Генрик просто хотел заботиться о ком-то, воплотить все, что не удалось его родителю. Сказано — сделано.

Он не стал ждать появления собственных детей. В Польше было достаточно сирот, о которых мог заботиться юноша, поступивший к тому времени на медицинский факультет. Днем он тонул в учебе и подработках, а вечером терялся среди нищих бараков, в которых ютились его маленькие пациенты и ученики. По мере сил и способностей Генрик лечил детей, покупал им одежду, учил грамоте и всему, что умел и знал сам. С каждой детской улыбкой он все больше убеждался, что именно в этом его миссия.

Появление Януша

Но ему было мало. Он физически не успевал вылечить и накормить всех, кто нуждался в помощи. Решение пришло быстро: нужно собрать единомышленников. Но как? Нельзя ведь подходить к каждому прохожему и тактично интересоваться: “ А не хотите ли вы помочь детям?”. Генрик нашел вариант, который показался ему наиболее действенным. Время показало, что так оно и есть. Свои мысли об отношении к сиротам, к детству он перекладывал на бумагу, и вскоре в местный журнал улетел первый рассказ, напечатанный там под псевдонимом Януша Корчака. Публикация имела успех, и редакция предложила Генрику работать с журналом на постоянной основе. С этого времени Генрик уже начинает забывать свое настоящее имя — все чаще к нему обращаются, как к доктору Янушу Корчаку — и искренне радуется полученному отклику.

Обширная практика в самых разных клиниках Варшавы приводит к тому, что у доктора появляются собственные пациенты, которых он принимает в частном порядке. День расписан чуть ли не по минутам: больницы, прием на дому, написание сначала рассказов, а затем и книг (его перу принадлежат детские книги ”Когда я снова стану маленьким”, “Король Матиуш Первый”, а также пособия для родителей и педагогов “Как любить детей”). Отметился Януш и на радио, где долгое время вел передачи под псевдонимом “Старый Доктор”. В то немногое время, которое ему оставалось на собственный досуг, Корчак спешил в бедные кварталы, нагруженный сумками с самым необходимым: одеждой, едой, книгами, лекарствами. Вкладывая в свое дело всю душу, доктор все больше привязывался к детям, и с удивлением осознавал, что мир ребенка — не такой, как принято считать в обществе. Самый главный стереотип, гласящий, что детство — золотая пора, разбивался в пыль в случае с сиротами. Считается, что ребенок не чувствует так глубоко, как взрослый, а его переживания менее заметны и не так сказываются на психике. Отнюдь.

Януш Корчак стремился доказать обратное. Он говорил, что очень часто детская жизнь представляет собой череду бессмысленных ограничений. Ребенок не воспринимается как цельная личность, а, скорее, как некая “заготовка” человека. Конечно, когда дети вырастают, они забывают о несправедливых наказаниях, невыслушанных объяснениях, осмеянных секретах, о раннем укладывании в кровать — “чтобы не мешал взрослым”, о снисходительном отношении к маленьким победам и поражениям. Но Корчак, несмотря на то, что давно вырос, продолжал смотреть на мир глазами ребенка. Не деля человечество на детей и взрослых, он расценивал его просто как людей — маленьких и больших, наивных и умудренных жизнью, недалеких и умных. Я привела в начале статьи цитату Старого Доктора — она отлично передает его отношение к миру.

Дом прощения

В 1911 году в Варшаве появляется особый приют, названный просто — “Наш Дом”. Его основание было заслугой Корчака: неустанно обивая пороги власть имущих, он добился выделения средств на его строительство, и, более того, получил разрешение на устроение быта и обучения по своему сценарию. Единомышленники доктора помогали ему в обустройстве, и из их числа был набран штат воспитателей и учителей, полностью разделявших идеи Корчака. Часто люди оставались в “Доме” с ночевкой, но большинство вечером расходилось по домам. Однако сам Януш был в приюте круглосуточно — он стал и его домом, а семью он не мог (да и не хотел) себе позволить.

В “Доме” сформировалась настоящая республика. Дети отмечали собственные праздники — “День первого снега”, “Праздник Самого Длинного Дня” и им подобные, воспитатели помогли разработать им целый свод законов и подобие конституции. Занятно, что эти законы соблюдали и взрослые обитатели “Дома”: сам Корчак даже подавал на себя в суд в случае проступков. Формулировки “уголовного дела” могут только позабавить серьезного взрослого человека, но доктор Януш старался не обидеть своих подопечных пренебрежением, и старался быть не выше них, а на одном “юридическом” уровне. Полагаю, что он действительно считал свои проступки серьезными, “… когда необоснованно заподозрил девочку в краже… Когда, не сдержавшись, выставил расшалившегося мальчишку из спальни”.

Но задача суда в “Доме” была не столько в том, чтобы наказать провинившегося, сколько в том, чтобы научить прощать. И доктору это удавалось — в решении суда почти в 90% случаев присутствовала формулировка “Суд прощает, потому что подсудимый жалеет, что так поступил…”.

Воспитатели старались сделать так, чтобы каждый ребенок нашел себе занятие по душе. Неважно, что это было — какой-то физический труд, или интеллектуальное занятие. Ценилось все. И дети действительно находили свое призвание. Хорошим примером может стать Шмуэль Гоголь.

Мальчик был совсем крохой, когда осиротел и попал в “Наш Дом”. На протяжении нескольких лет он участвовал во всех праздниках приюта, и наблюдал за воплощением его традиций. Одним из таких обычаев был обмен выпавшего молочного зуба на монету или конфетку. Когда у Шмулика выпал очередной зуб, он попросил у доктора губную гармошку: ребенок видел, как на ней играли взрослые, и очень хотел научиться. А однажды Шмулик наблюдал за игрой другого мальчика, у которого было сразу две гармошки! Корчак не мог отказать в такой просьбе. Время показало, что, поступи он иначе, Шмулика бы постигла участь прочих узников фашистских лагерей. Ребенок попал не в Треблинку, куда увезли остальных, а в Освенцим. Каким-то чудом руководство лагеря заметило навык мальчика, и его включили в состав лагерного оркестра. Верх цинизма: он должен был сопровождать своей музыкой эшелоны обреченных, и играть перед крематорием. Шмуэль не мог смотреть на происходящее, и играл, крепко зажмурив глаза. Самый маленький музыкант выжил. Впоследствии он основал первый в мире детский оркестр в память о своем Учителе, в котором музыканты играли исключительно на губных гармошках. Сам же Шмуэль до конца жизни играл с закрытыми глазами.

Шаг в иной мир

С началом Второй Мировой Польша была распята фашизмом, как и большинство европейских стран. Евреев сгоняли в гетто, и жители “Дома” не были исключением — всех поместили в Варшавское гетто в 1940 году. Корчак несколько месяцев пробыл под арестом, но его выпустили — провокатор, желавший заслужить доверие евреев, ходатайствовал за доктора перед высшими чинами. Доктор поспешил к детям. Он игнорировал все попытки почитателей его таланта вывести Корчака из гетто и обеспечить ему относительно спокойную жизнь. Игорь Неверли, соратник Корчака, писал о такой попытке в своих воспоминаниях:

На Белянах сняли для него комнату, приготовили документы. Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица — техника и слесаря водопроводно-канализационной сети. Корчак взглянул на меня так, что я съежился. Видно было, что он не ждал от меня подобного предложения… Смысл ответа доктора был такой: не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в газовой камере? И можно ли все это пережить?

Доктор не был идеалистом, и прекрасно понимал, что все дети обречены. Временами он выбирался из гетто, чтобы раздобыть какой-нибудь пищи, и возвращался окрыленным, если удавалось найти мешок полу-гнилой картошки. Но Корчак не давал ужасу разрастаться в детских сердцах, — у него не было сил, чтобы сообщить им о скорой гибели и отнять надежду. Поэтому в “Доме” все было по прежнему: праздновались дни рождения, сочинялись стихи и сказки, учились уроки. Единственный выход, который сумел найти Корчак — пьеса. Он репетировал с детьми спектакль по произведению Рабиндраната Тагора “Почта”. Целью доктора была подготовка детей к неизбежному, но это нужно было сделать так, чтобы не зародить в детях панику. Пьеса рассказывает о больном мальчике Амале, для которого окно — связь с улицей, с иным миром. Все построено на отношении буддистов к смерти, — по сути, простом переходе с одного витка жизни на другой. Вживаясь в свои роли, маленькие узники постепенно успокаивались, и переставали бояться. Так продолжалось два года.

Ушли они достойно. Сохранились воспоминания Эммануэля Рингельблюма, создателя архива Варшавского гетто и организатора одной из подпольных группировок:

… Нет, этого зрелища я никогда не забуду! Это был не обычный марш к вагонам, это был организованный немой протест против бандитизма! Началось шествие, какого никогда еще до сих пор не было. Выстроенные четверками дети. Во главе — Корчак с глазами, устремленными вперед, державший двух детей за руки. Даже вспомогательная полиция встала смирно и отдала честь.

Двести детей. Воспитатели. Сам Януш Корчак. Их погрузили в товарные вагоны и отправили в Треблинку, где их уже ждали газовые камеры. Говорят, что один из немецких офицеров, узнав Корчака, в последнюю минуту перед посадкой в вагон предложил ему свободу. Но доктор отказался, и до последнего мига остался со своими детьми.

Одна из последних записей в его дневнике:

Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается.

Оценка статьи:

(пока оценок нет)

Загрузка...

Сохранить себе в: